Неточные совпадения
У батюшки, у
матушкиС Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Красавина. Так вот и не
счесть. Посчитают-посчитают, да и бросят. Ты думаешь, считать-то легко? Это,
матушка, всем вам кажется, у кого денег нет. А поди-ка попробуй! Нет,
матушка, счет мудреное дело. И чиновники-то, которые при этом приставлены, и те, кто до сколька умеет, до столька и
считает: потому у них и чины разные. Твой Михайло до сколька умеет?
Матушка в это время уже могла
считать себя богатою.
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе бы, дылде, носить их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их в свою комнату, где и запирает в шкап. Но на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не
считает нужным сдерживать себя.
Операция была настолько выгодна, что сразу дала
матушке лишних пятнадцать тысяч чистого годового дохода, не
считая уплаты процентов и погашения.
Как бы то ни было, но с этих пор
матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья могла
считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Быть может, когда-нибудь в нем были устроены клумбы с цветами, о чем свидетельствовали земляные горбы, рассеянные по местам, но на моей памяти в нем росла только трава, и
матушка не
считала нужным восстановлять прежние затеи.
После двенадцати лет брака, во второй половине двадцатых годов, она уже
считала восемь человек детей (я только что родился), и
матушка начала серьезно задумываться, как ей справиться с этой оравой.
В дворне его
считали блаженным. Почти такого же взгляда держались отец и тетеньки-сестрицы.
Матушка, хотя внутренне негодовала, что он только лбом об пол стучит, однако терпела.
Капитал дядин
считали пропащим, и, разумеется, в особенности волновалась по этому поводу
матушка.
Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около
матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории,
матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже
сочла нужным извиниться перед нею.
Несмотря, однако ж, на эти частые столкновения, в общем Аннушка не могла пожаловаться на свою долю. Только под конец жизни судьба послала ей серьезное испытание:
матушка и ее и тетенек вытеснила из Малиновца. Но так как я уже рассказал подробности этой катастрофы, то возвращаться к ней не
считаю нужным.
Между тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто говорили, что, «если бы не она, наша
матушка, он бы, как свят Бог, и нас всех, да и прах-то наш по ветру развеял!». Дворяне и чиновники выводили ее чуть не по прямой линии от Олега Рязанского. Полициймейстер настолько встревожился этими слухами, что, несмотря на то что был обязан своим возвышением единственно Надежде Петровне,
счел долгом доложить об них новому помпадуру.
Улита. Право, матушка-барыня, мне все кажется… Да что нам
считать: обе мы сироты, вдовы безутешные…
Ханжа
считает превратным толкователем того, кто вместе с ним не бьет себя в грудь, всуе призывая имя господне; казнокрад — того, кто вместе с ним не говорит, что у казны-матушки денег много; прелюбодей — того, кто брезгливо относится к"чуждых удовольствий любопытству"; кабатчик — того, кто не потребляет сивухи, а в особенности того, кто и другим советует от нее воздерживаться; невежда — того, кто утверждает, что гром и молния не находятся в заведовании Ильи-пророка.
— Я-то?.. Да
считать, так все тридцать лет насчитаешь. Да-с. Глупость была… По первоначалу-то я, значит, промышлял в Москве. Эх, Москва-матушка! Было пожито, было погуляно — всячины было! Половым я жил в трактире, а барину своему оброк высылал. А надо вам сказать, что смолоду силища во мне была невероятная… Она меня и в Сибирь завела. Да. Видите ли, как это самое дело вышло. Вы слыхали про купца Неуеденова?
Акулина Ивановна. Не
считали мы,
матушка…
—
Матушка наша, красавица, картина писаная! — начала слащаво причитывать Агафьюшка. — Алмаз наш драгоценный!.. Народу-то, народу нынче приезжало нашу королевну глядеть — господи, твоя воля! И генералы, и офицеры, и господа… Я в окно глядела-глядела, считала-считала, да и бросила.
Земно
Тебе я, матушка-царица Марфа
Феодоровна, кланяюся. Слышу:
Царевича ты мертвым не
считаешь?
Так, стало, тот, кто в Угличе убился,
Тебе не сын?
— Эта скромность делает честь вашему мужеству, капитан. Тем не менее я
считаю долгом принести благодарность и от
матушки и от себя лично.
Победимский спохватился и сконфузился. Федор пристально поглядел на него, потом на жену и зашагал по комнате. Когда
матушка вышла из флигеля, я видел то, что долго потом
считал за сон. Я видел, как Федор схватил моего учителя, поднял его на воздух и вышвырнул в дверь…
Матушка очень тяготилась необходимостью посещать этот дом, но, однако, не отказывалась — сколько по своей доброте и миролюбию, столько же и потому, что
считала нужным удерживать эти отношения для моей пользы.
Альтанскнй был ученый бурсак,
матушка — просвещенная баронесса; эта разница лежала между ними всегда при всем видимом сходстве их убеждений и при несомненном друг к другу уважении. Старый ученый
считал мою мать женщиною, выходящею далеко вон из ряда, но… все-таки иногда давал ей свои рифмованные ответы, смысл которых обозначал, что он
считает то или другое ее положение не достойным ответа более серьезного.
С другой стороны,
матушка, презирая ничтожный польский характер, отразившийся между прочим в поступках старого Пенькновского, всегда
считала обязанностью относиться к полякам с бесконечною снисходительностию, «как к жалкому народу, потерявшему национальную самостоятельность», что, по ее мнению, влекло за собою и потерю лучших духовных доблестей; но чуть только Альтанский, питавший те же самые чувства, но скрывавший их, дал волю своему великодушию и с состраданием пожал руку молодому Пенькновскому, который кичился позором своего отца, — матери это стало противно, и она не могла скрывать своего презрения к молодому Кошуту.
— Вольноотпущенный, мальчиком в дворовых писарях обучался, потом был взят в земские, потом вел дело и в управителях умер…
Матушка мне голос и речь свою передала и склонность к телесной дебелости… Обликом я в отца… Хотя
матушка и
считала себя, в некотором роде, белой кости, а батюшку от Хама производила, но я, грешный человек, к левитову колену никогда ни пристрастия, ни большого решпекта не имел.
Мое желание я высказывал
матушке несколько раз, но она, хоть и была им тронута, — боялась за меня, за то, как бы провинция не"затянула меня"и не отвлекла от того, что я имел уже право
считать своим"призванием".
Александр Васильевич хотел было бежать, но жалость к матушке-попадье, которая
считала его за родного, а главное — за источник их сравнительного благосостояния остановила его. Он пересилил себя и привык к царившему в доме содому, выучившись читать зажав уши.
Не лишним
считаю упомянуть о чрезмерной гордости, фамильной черте, унаследованной мною от
матушки и нередко мешавшей мне внимать советам людей более опытных и зрелых, а также о крайнем упорстве в проведении целей, свойстве, самом по себе и хорошем, но становящемся опасным в тех случаях, когда поставленная цель недостаточно продумана и обоснована.